Квинт Лициний 2 - Страница 38

- Само название "шизофрения" означает "раскол". Обычно считают, что это раскол сознания, будто бы у человека появляется две личности. Но это глубокое заблуждение, так не бывает. Шизофрения - это раскол, расщепление души. Часто сложно сформулировать, в чем именно раскол, но он ощущается как особая странность. Возникает интеллектуальная расщепленность - утеря единства мышления, восприятие каких-то мыслей, как отдельных от себя "голосов". Волевая расщепленность - желание что-то сделать и, одновременно, нежелание это делать. Эмоциональная - одновременное присутствие несовместимых друг с другом эмоций. Причем это совсем не похоже на обычного человека, запутавшегося в своих чувствах, который, например, любит и ненавидит одновременно. У больного нет ощущения внутренней борьбы. Противоположные чувства, мысли и волевые движения, как рыбы, ходят рядом, не мешая друг другу.

Иннокентий поправил очки, задумался, потом продолжил:

- Вот, например, вчера. Больная сердится на меня, кричит, рвет листок бумаги, где я написал, как лекарство принимать, топает ногами из-за того, что ей пришлось немножко подождать, а я смотрю ей в глаза и вижу, что она ко мне тепло относится, по-своему любит меня. И как бы в доказательство она вытаскивает из своей сумки смятый букетик фиалок и протягивает мне, еще продолжая топать ногами и ругаться. И эти две вещи происходят одновременно! Она кричит на меня и дарит цветы... Чудно, правда? Вот это и есть раскол души. А еще шизофреники обычно инертны и равнодушны, отгорожены от мира... Им лень напрягаться, запоминать что-то - а зачем? Тяжело поддерживать контакты с людьми. Какая любовь, какой интерес к девочкам? Душа выцветает, выгорает и опытный взгляд видит это в первую очередь. У Андрея с этим все в порядке - жизнерадостен, шутит, активно развивает беседу, интересуется девочками, на хобби оригинальное еще хватает сил, - он с легкой улыбкой посмотрел на меня, но на дне его глаз мелькнула настороженность, и я передумал расслабляться.

- О как, - протянул папа, - я думал ты буйных лечишь, а тебе, оказывается, приходится быть психологом. А что ты про странность там говорил? Чрезмерное увлечение математикой, да?

Иннокентий вздохнул, снял очки и начал их тщательно протирать платком.

- Ну, как сказать, странность... - протянул он, водрузив, наконец, оптику на место. - Да, кто-то другой начал бы рассуждать о сверхценной идее. Любят у нас сейчас это модное словцо. Эта страсть к математике, которой он отдает столько часов в день - отличный повод, чтобы придраться. Но я вообще к этой концепции сверхценной идеи отношусь со скепсисом. Что это такое, на самом деле? Когда человеку становится очень важно то, что большинству кажется маловажным. Если человек жертвует многим ради какой-то необычной цели, то он в глазах большинства становится странным. Но выдающиеся люди - писатели, художники, музыканты, ученые - творили страстно и самозабвенно. Акт творения, он такой... Часто требует отрешения от земного. Нет! - решительно сказал он, - как раз это для меня странностью не является. Чертой характера, проявлением личности, но не странностью.

- А что тогда? - осторожно уточнил папа.

Я сидел тихо, навострив ушки.

- Да взрослый он у тебя очень, - задумчиво протянул Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? - Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея... Нет даже следа наивности.

- Ну так хорошо, - с энтузиазмом рубанул папа, - взрослеет парень.

Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.

- Ладно, - поднялся со стула, - пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты, это, смотри... Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.

- Ну вот, что я тебе говорил?! - возопил Иннокентий, - разве ребенок так будет взрослым говорить?

- Смотря какой ребенок, дядя Кеша... Ответственный - будет! - ухмыльнулся я и стремительно улизнул с кухни.

Психиатр, мля... Только такого интереса мне не хватало.

Плюхнулся на стул и замер, сосредотачиваясь. Мир дрогнул, теряя резкость, звуки слегка поплыли, а прямо из стены выступила, причудливо играя красками, дзета-функция Римана в комплексной плоскости. Ну, поехали.

Среда, 19 октября 1977, вечер

Ленинград, угол Лермонтовского и Декабристов.

- Фёдорыч, тут пацан до тебя, - моя провожатая отодвинула замусоленную шторку, и я буквально втиснулся в небольшое, плотно заставленное помещение. Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было жарко; пахло куревом, клеем и, немного, тканями. С высокого потолка самодельной россыпью свисали стоваттки; вниз падал яркий, почти не дающий теней свет, почти как в операционной. За стеклами уже клубился синеватый ноябрьский сумрак, и оттого эта теплая и залитая светом комната казалась, несмотря на загромождение, уютной и обжитой.

- Ну? - рыкнул мастер, вдавливая окурок в стоящую на подоконнике консервную банку.

Я еще раз огляделся. Все, что надо, есть. Хорошо снабжаются наши Дома Быта. Мысленно улыбнулся, узнавая трехполосную заготовку под прессом. Повернулся к уже набычившейся фигуре и, указав на улику, произнес:

- На ком кроссовки Адидас, тому любая девка даст?

Фёдорыч построжел лицом и стремительно двинулся на меня. Я встревоженно напрягся, однако он лишь молча протиснулся мимо и, откинув многострадальную шторку, высунул голову в полутемный пустой проход. Повертел головой, прислушался, затем чуть слышно хмыкнул и уже вальяжно вернулся к станку. Сел, одернув полы темно-синего халата, помолчал, потом резко спросил: